Это – заключительная часть беседы с Андреем Колесниковым о венчурном бизнесе в России

- Андрей Николаевич, мы остановились на Вашем заявлении о неэффективности наших госкомпаний на международном рынке.

- Да, например, международный рынок наш Роскосмос потерял после неудачных запусков спутников. К тому же, представьте себе: какая-нибудь Индия, не имеющая пока возможности самостоятельно запускать свои спутники, выясняет, что, отказавшись от услуг Роскосмоса в пользу компании из другой страны, она заплатит за запуск в полтора раза меньше. Зачем ей переплачивать? Это же миллионы долларов. А нас бьют ценой и китайцы, и Илон Маск. При этом у Маска и у китайцев разные финансовые модели.

- Хорошо. Но вернёмся к венчурному бизнесу. В мире существует огромное количество венчурных фондов, частных венчурных бизнесов.

- Поймите, нужно, грубо говоря, привлекать капитал «чайников». Чтобы человек, у которого много денег, вложил в это и в то, и ещё в другое. Причём, скажем честно, это в какой-то мере – инструмент безответственности.

- Но ведь венчурный бизнес – это как раз: в то вложил, в это и ещё вот в это. И ждёшь, какой проект удастся.

- А Вы посмотрите на вложения наших крупнейших игроков: они вкладывают через свои фонды средства в акции крупнейших технологических компаний мира, а те уже у себя развивают стартапно-венчурную индустрию. И действуют по своим правилам на своих площадках.

- То есть мы можем сказать, что самостоятельного венчурного бизнеса как такового у нас в стране практически нет?

- Я не могу так казать.

В мире есть несколько моделей развития бизнеса. Есть успех, когда компания начинает подниматься на волне, получая заказы и операционные деньги, быстро развиваясь (со всеми рисками быстрого развития), и становится интересной. Идёт процесс саморазвития. Люди сделали сами свой бизнес. Но существует система мониторинга, отмечающая те стартапы, которые начали быстро расти. И некие финансово-инвестиционные системы принимают решение быстро накачать тот или иной стартап деньгами, чтобы сделать его национальным чемпионом.

Простой пример: если посмотреть график получения финансовых средств Фейсбуком, будет понятно, почему остальные социальные сети так не выросли, а он вырос. Было колоссальное финансирование, но никто об этом особо не говорит.

Все известные компании, появившиеся в 80-е – 90-е годы, возникли при мощной финансовой поддержке: там поквартально шло удвоение – так естественно не происходит – только за счёт вливаний, причём очень крупных. И уже потом такая компания (тот же Фейсбук) выходит на фондовый рынок и начинает сам собирать деньги со всех богачей мира. А там уже становится известным и быстроразвивающимся крупным бизнесом.

- А за что им такое счастье?

- Они поймали тренд. И компаний, которые ловят тренд в своём узком секторе, по всему миру множество. Но у нас они не получают российского финансирования.

Есть у нас такой Фонд инноваций, его больше знают, как Фонд Бортника (зам. министра образования и науки, создавшего этот фонд в 1993-м году для развития малых предприятий в научно-технической сфере). Я был в этом фонде экспертом. И в своё время этот фонд выдавал на год миллион – полтора миллиона рублей. Это – так – чтобы попробовать. И даже, если давали пять миллионов, это было в основном поддержание жизни системы, чтобы люди начали что-то делать.

- Но ведь начинали.

- Давайте определимся с цифрами. Построить цех – это миллиард рублей. Вот такую сумму стоит, например, здание экономического факультета МГУ. Причём это – только коробка, без оснащения.

- Но такое здание – не для стартапа и вообще не для малого бизнеса, а скорее для немалого технопарка.

- Да. Но, если вы заводите производство и строите цех, то миллиард стоит коробка и столько же её начинка.

- То есть Вы хотите сказать, что деньги, которые выделял Фонд Бортника, это был самый минимум. Как говориться, «на поддержание штанов» в самое первое время.

- Понимаете, есть душ, с помощью которого люди моются, а есть пульверизатор для орошения цветов или увлажнения воздуха. Вот Фонд Бортника старался, чтобы воздух был влажным.

- А у Фонда Бортника были возможности сделать больше?

- Понимаете, были созданы правила финансирования, внесённые в устав фонда, которые давали ему возможность быть ниже линии пристального интереса Счётной Палаты. Представьте: он бы профинансировал какой-нибудь российский Фейсбук (а такие проекты были) на миллиард рублей. Аудиторы Счётной Палаты пришли бы в фонд через неделю. И бизнес фонда схлопнулся бы: там же бюджетные деньги, а мы знаем правила для их использования.

А так это было создание среды. Когда мы проверяли Фонд Бортника: они раз в три года переутверждают устав, и идёт проверка учредителем, а я работал в департаменте науки и в этом участвовал. И у нас был вопрос о прослеживаемости успеха этих компаний. И мне дали задание позвонить в профинансированные компании уже после окончания их финансирования и сдачи отчётности. Финансирование шло три года, и ещё год представлялись некие справки.

Мы взяли компании, финансирование которых закончилось 5 – 7 лет назад, и никого не нашли. Компании получили свои небольшие деньги, попробовали работать, но через какое-то время просто исчезли. То есть инвестиции Фонда инноваций имели такую вот следовую функцию. Выхода – ноль. Люди могли уехать, их могли перекупить иностранные венчурные фонды, ведь интеллектуальная собственность оставалась за ними. В конце концов, на месте старых фирм могли открыться новые, мы ведь проверяли по реестру: существует или нет данное ООО.

И если сделать такой долговременный анализ подобного венчурного фонда, мы получим результат: всё исчезло. Ведь отчитаться можно было заявкой на интеллектуальную собственность, а можно было и программой для ЭВМ, которая как таковая собственность не регистрируется, а соответствующая бумажка Роспатента – просто фикция. А ей можно было отчитаться – не патентом. Но даже те, кто в соответствии с госконтрактом отчитывался заявкой на интеллектуальную собственность, могли после этого патент и не получать.

Это была единая система и для вузов, и для хозяйственных обществ, созданных при вузах и НИИ (так называемые МИПы – малые инновационные предприятия).

Между прочим, стартапы при вузах и НИИ – очень распространённая система в развитых странах, где университеты играют роль среды для развития малых инновационных компаний. А у нас Минобрнауки не создал специального венчурного фонда с привлечением капитала государственных и частных компаеий.

- А Фонд Бортника?

- Его владелец – государство в лице Минобрнауки, но концепция государственного венчурного фонда не мотивирует к нормальной деятельности.

- Но есть ведь РВК.

- Есть РВК. И есть региональные венчурные фонды, куда средства поступают 50 на 50 из федерального и регионального бюджетов. Но сама идея государственных венчурных фондов бессмысленна: поведение госкомпании или государственного венчурного фонда однотипное – большие зарплаты для руководства, в десятки раз превышающие те, что эти же люди могли бы заработать в вузе или на предприятии. И их поведение, направленное на сохранение собственного статуса, своих зарплат и того финансового потока, который идёт к ним из бюджета.

- И что – все такие?

- Ну, есть, например, компания ВЭБ-инновации – дочка Внешкономбанка. И можно посмотреть, какие проекты они профинансировали, какие у них цели, как и что они развивают. Это тоже бюджетные деньги: ВЭБ – государственный банк.

Но я думаю, если нас с Вами завтра сделать руководителями такой компании, то, ознакомившись со всеми разрешениями и всеми запретами в нашей деятельности, мы вполне можем стать такими же, как те люди, которые занимают эти места сейчас.

- Какие радужные перспективы.

- Что поделать.

Беседовал Владимир Володин.