В этой части нашей беседы с Андреем Яковлевым речь идёт о моделях мировой экономики и мировой политики в ХХ веке и о том, что мы вплотную подходим к окончанию очередного периода и грядущей смене глобальной экономической модели.
- Андрей Александрович, объясняя сегодняшнюю модель мировой экономики и историю её становления, Вы обратились к самому началу ХХ-го века и Первой мировой войне. Но между нашим временем и той войной было очень много самых различных и самых серьёзных событий. Первым из них по времени оказался мировой экономический кризис конца 20-х – начала 30-х годов.
- «Великая депрессия» 1929–33-го годов показала, что капитализм начала ХХ века, породивший новые технологии и создавший массовое производство, столкнулся с серьезной проблемой – перестал работать типичный для XIX века механизм «автоматического выхода» из циклических кризисов. Если раньше после перегрева экономики наступал спад, цены и зарплаты снижались, часть предприятий разорялась, но на их место приходили новые игроки и процесс повторялся по новой, то теперь ситуация изменилась. Массовое производство требовало инвестиций такого масштаба и вовлекало в оборот такое количество ресурсов, что его остановка оказывалась связана с катастрофическими финансовыми потерями и порождала острое социально-политическое напряжение.
И если мы посмотрим на логику преодоления катаклизмов первой трети ХХ века в разных странах, то при всех различиях в моделях, реализованных в советской плановой экономике, в фашистской Италии (а затем в нацистской Германии) или в США при Рузвельте, можно увидеть общие моменты. Первый из них – очевидный приход государства в экономику. Второй – социальная политика, обеспечивающая более равное распределение доходов.
- Скажем сразу, это были разные модели.
- Да, безусловно, но у них были общие черты. Что здесь важно? Элиты развитых стран пошли на трансформацию своей системы со встраиванием элементов социальных гарантий, регулированием рынков и т.д. только после геополитической и экономической катастрофы, столкнувшись с альтернативной моделью, которую представлял тогда Советский Союз.
И, если брать западные экономические работы, то до конца 1950-х годов у них самих не было ясности, какая модель эффективнее – плановая или рыночная. В их литературе шли активные дебаты, и были активные сторонники плановых методов в экономике.
- Когда-то, ещё в 70-х годах, я слышал, что западные экономисты даже осваивали кое-какой советский опыт. Где-то в то время стала популярна и теория конвергенции.
- С точки зрения дальнейшего (я опять говорю о западных странах, хотя и касаюсь нашей части мира) приход государства в экономику, ставший реакцией на катаклизмы начала ХХ века, в послевоенный период обеспечил базу для достаточно бурного экономического роста и социальной динамики во всём мире. И в западной, и в нашей его части. При этом существенную роль сыграли госинвестиции в развитие инфраструктуры, науки, образования.
Другой существенный момент – ограничение деятельности монополий, которые в начале ХХ века своими действиями подрывали основы существующей экономической модели развитых стран. Это ограничения касались как процессов концентрации производства и капитала на внутреннем рынке, так и влияния бизнеса на политику. Но при этом для крупных национальных компаний был открыт внешний рынок, где была конкуренция, заставлявшая компании двигаться дальше, заниматься инновациями и внедрять новые технологии и так далее. Более того, государство способствовало внешнеэкономической экспансии частных национальных компаний.
Тем не менее, при всей позитивной динамике, уже к концу 1960-х годов стали очевидны признаки экономического и политического кризиса этой модели развития с опорой на государство. Это можно интерпретировать по-разному. Мое объяснение сводится к тому, что результатом роста уровня жизни и роста благосостояния стал запрос граждан на большую свободу.
Но государство, причем по обе стороны железного занавеса, к этому было ещё не готово.
- Шестидесятые годы в итоге стали временем серьёзных политических противостояний внутри целого ряда стран.
- Да, в этом отношении характерна вторая половина 60-х годов. С одной стороны, - это студенческие революции в Европе, с другой, - движение за гражданские права в США, с третьей, - Пражская весна, которая, правда, была не началом, а завершением так называемой «оттепели». И, наконец, «культурная революция» в Китае, в основе которой лежало движение молодёжи против бюрократии. Да, оно было использовано Мао Цзедуном в своих политических целях, но тем не менее исходной была борьба против засилья бюрократии, попытка изменения среды.
Существенным моментом этого периода было осознание поражения социализма в экономической конкуренции. И понимание того, что нужна не только социальная справедливость, но и экономическая эффективность. Это стало причиной трансформации, начавшейся позже, с конца 1970-х годов. 1970-е годы – это «смутное» десятилетие с серьезными структурными кризисами, стагфляцией и прочими экономическими проблемами.
Но с конца 1970-х начинается выход на новый цикл, который символизируют три фигуры: Маргарет Тэтчер, Рональд Рейган и Дэн Сяопин. При всей разности обществ, экономик и моделей, которые они представляли, это во всех случаях было движение к либерализации. И оно дало очень успешные результаты во всех трёх странах. Те же, кто присоединился к этому процессу позже (включая нас), получили существенно меньше.
- Как это связано с днём сегодняшним?
- Сейчас (в последние десять лет) мы наблюдаем завершение длинного либерального цикла, начавшегося около 40 лет назад. В отношении предпосылок входа в новый цикл: на мой взгляд, был либеральный глобальный капитализм начала ХХ века, породивший заметный экономический рост, а затем и заметный экономический и политический кризис. Он сменился другой моделью, опиравшейся на значительное участие государства в экономических, социальных и политических процессах. У этой модели были свои очевидные достижения, но к концу 1960-х она себя тоже исчерпала. И после смутного десятилетия 1970х начался очередной либеральный цикл.
- И он сейчас заканчивается?
- Да. Поворотной точкой здесь можно считать кризис 2008-2009 годов, показавший, что вопреки сложившимся стереотипам у развитых стран тоже не все в порядке с их экономическими институтами. И исходя из сказанного выше, можно ожидать, что на новом цикле маятник опять качнется в сторону расширения присутствия государства в самых разных сферах. Но важно понимать, что сама среда существенно изменилась. Если брать экономическое измерение, то за последние 15-20 лет на многих глобальных рынках олигопольная структура стала стандартной. И столь же стандартны ситуации, когда крупные компании, даже не крупнейшие, а просто крупные, могут эффективно переигрывать национальные правительства не очень больших стран. А финансовые возможности крупнейших корпораций могут превышать финансовые возможности целого ряда совсем не маленьких стран. И это тоже уже не новость.
Это приводит к тому, что попытки выстроить сколь-либо эффективное регулирование деятельности экономических агентов могут сработать только на наднациональном уровне. Даже в случае крупнейших стран национальные правительства вряд ли смогут что-то сделать в одиночку, без кооперации с другими правительствами – просто потому что экономика стала глобальной.
- Но государства в наше время стараются объединяться в какие-то структуры.
- Да, после кризиса 2008-2009 годов наряду с G7 активизировалась деятельность G20. И на мой взгляд, это реакция на имеющийся запрос на «глобальное регулирование». Но реакция пока слабая, поскольку ведущие страны ещё не столкнулись с таким давлением, которое заставило бы их координировать свои действия с большим количеством других игроков.
Теперь про технологическое измерение. Известна идея «Большого брата», которая традиционно воспринималась как угроза вмешательства в частную жизнь со стороны государства. Сегодня ситуация изменилась – эта угроза все больше исходит уже от частного сектора. Большие технологические компании знают про нас с вами практически всё. Как это будет использовано? Кем, для чего и где? И совершенно не исключено, что эти данные будут использованы не самими компаниями, а теми, кто у них информацию украл. Это серьёзный технологический вызов, который пока не осознаётся в достаточной мере.
Политическое измерение: на фоне усиления неравенства сформировался глобальный «запрос на социальную справедливость». Его проявлением можно считать «левый поворот» в Латинской Америке. Есть феномен Сандерса в США, который в 2016 году представлял содержательную альтернативу Трампу – в отличие от Клинтон, выступавшей за то, чтобы всё осталось, как было. Но проблема «левых» в том, что у них тоже нет связной позитивной повестки.
Беседовал Владимир Володин.