Мы продолжаем беседу с Юрием Симачёвым, и речь в этой её части пойдет о кризисе, в котором сегодня находится Россия.
- Юрий Вячеславович, второй, ещё более насущный вопрос: что у нас с кризисом. До самого последнего времени министр экономического развития Алексей Улюкаев, обладающий, судя по всему, уникальным зрением, уверял нас, что видит окончание кризиса.
(Наша беседа с Ю.В. Симачевым состоялась до Гайдаровского форума, где глава Минэкономразвития и другие представители правительства неожиданно продемонстрировали более-менее реалистичный взгляд на реальное положение вещей).
Но я был, например, на лекции Юрия Николаева, у которого со зрением похуже, так он обещал ещё не один год продолжения кризиса.
- Вы знаете, когда говорят, что видят окончание кризиса, я воспринимаю само слово «окончание» негативно. Дело в том, что к кризису мы уже худо-бедно привыкли, а к тому, чем нам грозит его окончание, явно не готовы. Это, разумеется, шутка.
- В каждой шутке, как известно, есть доля правды. Так что вопрос: окончание кризиса тоже несёт для нас некие угрозы?
- Могут быть разные измерения: что такое окончание кризиса, что такое – мы прошли его острую фазу. Можно говорить: экономика к происходящему адаптировалась, экономика перешла в какое-то другое состояние. Острую фазу прошли? Да, мы стабилизировались на каком-то уровне, на котором мы, может быть, можем как-то существовать, и при изменении каких-то условий, возможно, начнётся и развитие. Это, действительно так. Но надо понимать, что мы находимся в кризисе, прежде всего, с позиций благоприятных условий для инвестиций. Причем, в первую очередь, своих собственных ресурсов. Бизнес должен быть заинтересован в инвестициях. Но, чтобы он был в них заинтересован, он должен быть уверен в правах на свою собственность, должна быть благоприятная среда, должна быть предсказуемая политика государства (а в условиях кризиса она тем более должна быть предсказуемой). В общем, речь идет о классическом наборе условий.
Понимаете, моё личное мнение, что даже отказ от трёхлетнего бюджета – это неправильно. Хотя понятно, что второй и третий год в большей степени – на бумаге. Но ведь и первый год в большой мере тоже там же. При этом никто ведь не предлагает на этом основании составлять месячный бюджет, или трёхмесячный бюджет. Поэтому, мне кажется, всё равно, как некий компромиссный, консенсусный взгляд на то, что будет происходить, трёхлетний бюджет тоже был инструментом стабилизации ожиданий и возможностей.
Очень важно, когда выстраивается политика на уровне бизнеса, хоть к чему-то прислониться, хоть какую-то оценку взять в качестве основы, даже понимая, что она может быть неправильной. И в этом плане, когда значительные множества хозяйствующих субъектов ту или иную оценку принимают в качестве основной, это получается некоторое согласованное поведение. И оно само по себе даёт эффект для развития экономики. Поэтому, когда таких стержней становится меньше, получается не очень здорово. Тем более, что, как я считаю, не было никаких принципиальных проблем с тем, чтобы уточнять бюджет, вносить в него изменения. Это просто даёт более удобную операциональную базу для принятия решений. Кризис – прежде всего, в позиции интересов, уверенности в дальнейшем развитии российской экономики. И, действительно, кризис находится, в первую очередь, в головах. В том смысле, что люди потерялись в оценке перспектив, того, что будет происходить с российской экономикой. Вы знаете, в кризис инвестиции развиваются и идут в определённых направлениях, оказываясь даже более эффективными, поскольку стоимость активов падает. В этот период, когда сокращается производство, наоборот, возникают возможности для модернизации простаивающих мощностей. В этот период возникает возможность для выгодных слияний и приобретений. В общем, много различных возможностей возникает. Повышается интерес к венчурным инвестициям.
А у нас этого не происходит. Видимо, нет такой глубокой уверенности, что, когда тяжёлая фаза кризиса пройдёт, что будет дальше. Нет понимания, каким будет дальнейший рост. На чём он будет основан? Снова только на ценах на углеводороды, или существенно большее внимание будет проявляться к деятельности в других секторах, к деятельности в области услуг, к деятельности малого и среднего бизнеса? Причём не декларативно, а по факту.
- Юрий Вячеславович, у меня уже накопились вопросы, связанные с тем, что Вы сказали.
Во-первых, не считаете ли Вы, что переход на однолетний бюджет связан с нежеланием людей, принимающих решения, признаваться потом, что они ошибались. У нас ведь это не принято. К примеру, речь у нас постоянно идёт о том, что цены на нефть через полгода – год резко вырастут, а они падают. А именно на этих расчётах зиждется планирование.
- Разумеется, всё это взаимосвязано. Ведь любые прогнозы стоимости нефти у нас сейчас не сходятся, и мы не знаем, что туда положить. Объясняться же лишний раз по этому поводу, конечно, не критично, но это – какие-то дополнительные издержки. Это – моя точка зрения.
Сказать честно, я не очень понимаю, в чём ещё были стратегические задачи перехода на однолетний бюджет.
- Вопрос второй: Вы говорите, что кризис в головах…
- Это не я первый сказал. Об этом, по-моему, сказал Андрей Рэмович Белоусов, бывший глава Минэкономики, ныне помощник президента. Но я имею в виду не то, что люди какие-то неправильные, а то, что эмоционально происходящие сейчас явления переворачиваются в представлении людей. Они начинают считать, что кризис как-то закончится, и тогда-то мы будем развиваться. А то, что они делают сейчас, станет в этой перспективе особо ценно.
В этом смысле мы сталкиваемся с кризисом представлений о будущем. А эти представления всегда в головах. Их не может быть ни на экране телевизора, ни в выступлениях руководителей министерств. Представления о будущем у каждого свои, и роль мотивации, роль поведенческих факторов для нашей экономики крайне значима.
Простой пример – инфляционные ожидания: они, безусловно, значимы. А что такое инфляционные ожидания? Это опять же ощущение: что будет происходить в экономике. А это – существенный вклад в то, как ведут себя компании, их собственники. И ожидание того, будет ли меняться экономическая политика, будет ли она разворачиваться в сторону высокотехнологичных секторов, в сторону науки – тоже вопрос.
Сейчас у многих возникает ощущение, что как только кризисные явления отпускают, сразу вопросы развития малого и среднего бизнеса, развития конкуренции отойдут на второй план. Хорошо, что есть хоть одно направление, по которому выдерживается интерес, это – положение России в международных рейтингах. И там есть определённый рост, хотя понятно, что он касается улучшений позиций Москвы. А насколько синхронно меняются условия в регионах – это отдельный вопрос.
Так что мы имеем дело с кризисом представлений. С кем бы сейчас ни поговорить, не на тему, когда закончится кризис, а о том, какой будет дальнейшая траектория развития, на чём будет это развитие основано – полная каша и минимум людей с горящими глазами, которые говорили: мы знает – это будет вот так. Я не говорю, что они обязательно были бы правы, но очень хорошо, когда есть люди, увлечённые и верящие. Хуже, если большинство не верит ни во что.
- Маленькая ремарка: о том, что, правда, не кризис, а разруха в головах, сказал ещё профессор Преображенский в «Собачьем сердце» Булгакова. Так что у этого явления в нашей стране долгая и славная история.
- Да, это, конечно, классика. Но у меня нет такой критичности, как у Булгакова, в отношении тех, кто носит эти головы. Просто они неизбежно становятся участниками кризиса – непонимания, что будет. И я не вижу, чтобы представители государственных органов эффективно старались помочь им это понять.
Окончание следует.
Беседовал Владимир Володин