- Андрей Александрович! Вы сказали, что кризис 1998 года был острым экономическим, политическим и идеологическим кризисом. Как это повлияло на страну, на власть, на элиты?
- Этот кризис привёл к тому, что люди наверху испугались. Реакцией на этот холодный душ для элиты стала её консолидация и поиск вариантов «модели будущего», которые могли быть предложены обществу и самим элитам. С осени 1998 года этот поиск шел на разных площадках – от Клуба-2015 до Совета по внешней и оборонной политике (СВОП). А кристаллизация его результатов произошла в Центре стратегических разработок (ЦСР), который был создан осенью 1999 года для подготовки Стратегии развития России до 2010 года. Напомню, что с ЦСР началась политическая карьера Германа Грефа. Результатом всех этих оживлённых дискуссий, проходивших в течение 1999 года с вовлечением предпринимателей, чиновников и политиков, стало формирование своего рода консенсуса внутри элит. Это был консенсус в отношении необходимости правил игры и «восстановления государства», поскольку события 1998 года наглядно показали, что в отсутствие дееспособного государства элиты рискуют потерять все то, что они приобрели в 1990е. И сам факт договорённостей между элитами об установлении новых правил игры, которым они были готовы следовать в дальнейшем, сыграл позитивную роль – прежде всего, в части формирования ожиданий. Экономическая динамика начала 2000-х годов во многом обуславливалась тем, что были позитивные ожидания. Основанные на диалоге между элитами и поиске прагматических решений, которые стали тогда же реализовываться.
Яркий пример – налоговая реформа, которую провели в 2001 – 2002-м году, ещё до создания реальной «вертикали власти». Ведь вертикаль власти была выстроена после дела ЮКОСа и после перехода к назначению губернаторов. А 2001 – 2002-й годы – это еще нормальная конкурентная ситуация. Тогда и губернаторы были сильные, и олигархи были более, чем сильные, и в Думе была реальная многопартийность. Тем не менее, налоговая реформа в этот момент была реализована быстро и эффективно.
Произошло так именно потому, что реформа была консенсусным решением, поддержанным основными элитами.
Но дальше эта модель диалога между ключевыми элитами сломалась. И сломалась она на вопросе о контроле над природной рентой. Дело в том, что в условиях либеральной политики экономический рост практически всегда приводит к усилению неравенства – так как более развитые регионы, более сильные отрасли, более состоятельные социальные группы объективно получают преимущества. Но для политических режимов, подобных нашему, – со слабыми механизмами обратной связи и ограниченными возможностями социального лифта, усиление социального неравенства является потенциально опасным. Поэтому правящая политическая элита нуждалась в ресурсах для выравнивания различий и снижения неравенства. В российских условиях таким ресурсом очевидным образом выступала природная рента – прежде всего, в виде доходов от экспорта нефти. И правительство уже в 2002 году стало предпринимать попытки для изъятия этой ренты у частных компаний – а точнее, у олигархов, которые по итогам залоговых аукционов 1995 года получили контроль над нефтяным бизнесом.
Однако крупный бизнес воспринял эти попытки как пересмотр неформального контракта, заключённого между властью и бизнесом в июне 2000-го года в логике: «вы (олигархи) не вмешиваетесь в политику, а мы (власть) не будем пересматривать итоги приватизации». При этом бизнес полагал, что эта формула в себя включает полные права собственности – включая не только управление активами, но и распоряжение доходами от них. А в понимании представителей федеральной бюрократии всё было не совсем так: олигархам оставили собственность, но распределение доходов от неё – это уже отдельный вопрос.
В итоге возник конфликт, причём с силовым давлением с обеих сторон. Давление со стороны власти общеизвестно – дело ЮКОСа является ярким примером избирательного применения права: ведь то, что делал ЮКОС, делали практически все, но наказана (причем очень жестко) была только эта компания и ее владельцы. Но важно понимать, что ЮКОС тоже играл по вполне «серым» правилам – с лобовым лоббированием своих интересов и с покупкой депутатов Госдумы «оптом и в розницу» (см., например, достаточно взвешенный комментарий Владимира Милова http://www.echo.msk.ru/blog/milov/1224011-echo/). В цивилизованных странах это называется термином «политическая коррупция».
- Разумеется.
Иными словами – обе стороны диалога начала 2000х, похоже, воспринимали сам факт этого диалога как временное перемирие. При каждая сторона опиралась на свои «силовые ресурсы» и рассчитывала «получить все». Итог этой истории известен – победила федеральная бюрократия и переговорная модель начала 2000х сломалась. Но парадокс в том, что на самом деле спор был не о самой модели, а о том, кто главный: федеральная бюрократия или олигархи. Модель же у Ходорковского была бы такая же – тот же самый олигархический капитализм.
Теперь о том, что пытались после этого построить люди из федеральной бюрократии. Я бы определил это как вариант госкапитализма, à la Южная Корея – потому что при всей коррупции (которая у нас, конечно, есть и с этим никто не спорит), по моему твердому убеждению, эти люди пытались развивать экономику. Национальные проекты 2005-2006 годов, госкорпорации и институты развития, стройки в Сочи и Владивостоке – все это было затеяно не для передачи денег «друзьям и товарищам». В основе лежала попытка создать «государство развития». Но в модели, которая сработала 50 лет назад в 2-3 странах Юго-Восточной Азии – и при этом тогда же провалилась в десятках других стран. Как писал в свое время известный специалист по промышленной политике, гарвардский профессор Дэни Родрик: «На одну Южную Корею приходилось десятки Заиров».
Можно, конечно, обсуждать, почему там сработало…
- Вот этот вопрос, по-моему, очень интересен: почему Южная Корея сумела стать «азиатским тигром», а, например, мы никаким замечательным евразийским зверем не стали.
- История успеха Южной Кореи это большая тема. При желании можем отдельно поговорить об этом. Здесь же стоит подчеркнуть следующее: по крайней мере, до кризиса 2008 – 2009 года у нашей высшей элиты было ощущение, что мы становимся «евразийским тигром». Вспомните ту же мюнхенскую речь Путина в феврале 2007 года!
Безусловно, тут работал фактор нефтяных доходов – этих падающих с неба денег. Но одновременно существенную роль играл фактор ожиданий.
Посмотрите с этой точки зрения на дело ЮКОСа: сначала оно вызвало спад инвестиций и отток капиталов из страны. Но потом пошёл очень сильный приток инвестиций из-за рубежа. Почему это стало возможным? Потому что власть говорила определенные вещи – про дистанцирование от бизнеса, про построение губернаторов, про вертикаль власти – и затем она их делала. Многим не нравилось то, что делала власть, но при этом система была открытой. И любой несогласный мог уехать, куда он хочет – в Европу или в Америку, где тоже был экономический рост и имелся спрос на квалифицированных людей. Но при этом возможностей в России объективно было больше. И те, кто был готов играть по предложенным властью правилам игры, могли хорошо зарабатывать на российском рынке. Эта ситуация соответствия «слова» и «дела» при наличии «открытых дверей» создавала определенное доверие к политике. И, при всей неэффективности госаппарата, при всей коррупции, которая тогда уже была, при всём давлении на бизнес доминирующие в элите ожидания были умеренно позитивными. Большинство считало, что система стабильна и что она будет существовать долго.
Что изменил кризис 2008 – 2009 года? Кризис сломал эти позитивные ожидания. Выяснилось, что выстроенная у нас в 2000е система управления, со всей вертикалью власти, к сожалению, не может реагировать на новые вызовы, не может в новых условиях глобальной неопределенности адекватно поддерживать развитие экономики и обеспечивать функционирование общества.
Вообще для таких больших систем очень характерна асимметрия в прохождении информационных сигналов. В такой системе выгодно, хорошо и удобно приходить к большим начальникам с хорошими новостями: тебя похвалят, наградят, продвинут. А вот с плохими новостями к начальнику никто идти не хочет. Как известно из истории, за плохие новости могли и повесить.
- На востоке в средние века гонцу с печальной вестью заливали в глотку расплавленный свинец.
- Да. И осенью 2008 года наша власть реагировала на то, что она сама видела по телевизору в сводках новостей. Вот упали в цене акции на РТС или ММВБ, посыпались банки – значит надо спасать финансовую систему. Но при этом практически всю осень 2008 года все большие начальники объясняли по телевизору: да, у нас уже не «тихая гавань», как обещали весной, но у нас и финансовый, и банковский кризис завезен к нам «из-за океана». А экономического кризиса никто не признавал.
Хотя постфактум из общения с людьми на Урале я знаю, что уже в августе 2008 года на больших предприятиях начали отправлять людей в вынужденные отпуска. Потому что в металлургии, химии и других экспорто-ориентированных отраслях началось массовое перепроизводство, так как уже в июне на мировом рынке почти в два раза упали цены на их продукцию. И в сентябре – октябре руководители предприятий, с одной стороны, подписывали приказы о вынужденных отпусках для рабочих, а, с другой стороны, смотрели по тому же телевизору новости о том, что у нас, конечно, уже не всё так хорошо, но и всё не так плохо.
И на этом фоне у людей в элите возникали два возможных объяснения. Первое (основанное на еще не забытом опыте советской пропаганды): «если они такое говорят, а я вижу то, что вижу, значит, в реальности всё гораздо хуже». Второе: «а, может быть, они там наверху вообще не знают, что происходит?». Надо сказать, что в плане воздействия на настроения и ожидания вторая мысль была ничуть ни лучше первой. И обе интерпретации подталкивали экономических агентов к тому, чтобы «выйти в деньги» и подождать прояснения ситуации.
- И в этом, видимо, было наше отличие от других стран, переживавших тот же кризис.
- Все мировые экономики – и американцы, и китайцы, и немцы – в разных форматах стремились в этот момент поддержать спрос. Через субсидии на покупку новых автомобилей в Германии, через инфраструктурные проекты в Китае. Способы были самые разные. У нас же в это время закачали деньги в банковский сектор, а потом, в 2009-м году, пошло вложение денег в социальную политику: с повышением пенсий и пособий по безработице, индексацией зарплат в бюджетном секторе.
При этом в 2009 году мы провалились на 8%, что было абсолютно несоизмеримо с макроэкономическими показателями. У нас не было особой инфляции и были большие резервы. У нас не было дефицита бюджета и была вполне взвешенная макроэкономическая политика. Тем не менее, мы провалились так же, как Мексика, и хуже стран Восточной Европы.
В моём понимании это был именно эффект слома ожиданий. Люди осенью 2008 года, видя странное поведение властей, потеряли доверие к политике и предпочли выйти в наличные деньги, сесть и подождать. Это и стало катализатором столь сильного падения. Это понимание неадекватности выстроенной в 2000е модели управления экономикой проявлялось не только внизу, но и наверху – я довольно хорошо помню одно из совещаний у Шувалова в начале 2009 года. Стало понятно, что сами люди в высшей элите осознали: система больше не работает, нужна другая модель.
Продолжение следует.
Беседовал Владимир Володин