Автор: Майкл Смит, независимый журналист, писатель

Двадцать один год назад пал железный занавес, положив конец тоталитарному правлению в Советском Союзе. Одним из последствий этого падения был рост влияния коммерческих предприятий. По словам бывшего руководителя «Морган Стэнли» сэра Дэвида Уокера (1), «в результате расширения демократии в мире, а также глобализации производства, торговли и рынков капитала в распоряжении правлений ряда крупнейших корпораций оказались полномочия, уступающие только власти избранных правительств и превышающие полномочия правительств многих небольших государств. И действительно, к 1998 году 51 крупнейшая экономика мира была не национальной, а корпоративной (2).

Но показал ли корпоративный мир соответствующий рост зрелости своих моральных обязанностей за последний 21 год? Вряд ли, если принять во внимание явный кризис капитализма, последовавший за банковским и общеэкономическим крахом 2008 года, и неоправданную угрозу природе, наподобие катастрофы «Бритиш петролеум» в Мексиканском заливе. С моей стороны было бы бессовестно тыкать пальцем в якобы ковбойский капитализм на Востоке и при этом отводить глаза от грубейших просчётов рыночного капитализма на Западе.

Крайности финансовых рынков поставили под вопрос всю капиталистическую систему как таковую. После крушения «Lehman Brothers» 15 сентября 2008 года с полок книжных магазинов смели «Капитал» Карла Маркса. Правда, Филип Коллинз отметил в лондонской «Таймс» за 21 октября 2008 года один парадокс: Маркс писал свою обличающую капитализм книгу, «принимая при этом от него подаяние» из рук своего друга и соратника, манчестерского фабриканта Фридриха Энгельса. «Если бы не Энгельс, — говорит Коллинз, — Маркс никогда бы свою книгу не закончил. Строго говоря, если бы не Энгельс, Марксу не удалось бы закончить даже свой ужин».

Финансовый кризис привёл к переоценке ценностей на высочайшем уровне, от правительств до кабинетов советов директоров. Ещё никогда волны кризисов не накрывали так много людей и так быстро. Когда фондовые рынки посыпались, как домино, накрыло всех. В странах Запада резко выросли заимствования госсектора и уровень национального долга, поскольку правительства швыряли миллиарды на выкуп и национализацию гибнущих банков за счёт налогоплательщиков. Государству пришлось всё взвалить на себя, и теперь меньше вкладывается в больницы, школы, инфраструктуру, охрану природы и сохранение энергии. Безработица выросла, от неё страдают семьи, города, деревни.

Поднялся спор на тему: был ли финансовый кризис вызван нехваткой регулирования, или же от стал следствием отказа от несения моральных обязательств как людьми, принимающими важные решения, так и простыми обывателями?

Безусловно, это была ошибка управления, допущенная как советами директоров, так и аудиторами и рейтинговыми агентствами. Именно последние, получая деньги от продавцов, а не от покупателей, присваивали рейтинг ААА различным деривативам, не замечая прямой конфликт интересов. На самом деле, «активы с ипотечным обеспечением», как оказалось, не были обеспечены реальностью.

 Кризис определённо дал шанс ещё раз обратить внимание на основополагающие вопросы морали и нравственности: морали — в смысле личной приверженности важнейшим ценностям, таким, как смелость, скромность, осмотрительность, умеренность, честность, бескорыстие, любовь и чувство справедливости, часто, хотя и не обязательно, покоящееся на вере в Бога; и нравственности — в смысле применения принципов морали на организационном уровне как согласованного кодекса поведения; нравственность есть предмет изучения и результат приложение нравственной философии.

В отзывах комментаторов звучали такие слова, как азарт и жадность, нечестность и страх, паника вместо уверенности, риск и высокомерие вместо осторожности и благоразумия. В основе всего здания банковского кредитования лежало желание получить максимальную прибыль, предполагаемо нечестная оценка кредитоспособности индивидуальных заёмщиков, а также конкуренция между банками в удовлетворении требований акционеров за счёт третьих лиц.

Американские банки вкладывали крупные средства в рынок массовой ипотеки, зная, что многие заёмщики некредитоспособны и могут оказаться не в состоянии выплачивать проценты по ссудам, не говоря уже о самом долге. Это был карточный домик, который неминуемо должен был развалиться. Как только один американский банк оказался неспособным платить по обязательствам, остальные заморозили межбанковское кредитование, и ликвидность на рынке пропала. Доверие между банками улетучилось. Где же, спрашивается, было регулирование? Может быть, либерализация зашла слишком далеко после отмены в 1999 году закона Гласса — Стигалла 1933 года, разделившего депозитные и инвестиционные банки? Где были аудиторы банков? И какую роль в оценке рисков могли бы сыграть институциональные инвесторы банков, в том числе пенсионные фонды?

В Великобритании строительные общества (ипотечные кредиторы) превратились в банки и стали первым делом ориентироваться на прибыль, а не на благоразумие. Один из них, Bradford and Bingley, например, вкладывал огромные средства в рынок аренды помещений через так называемые «лживые займы». Отдельные заёмщики могли завышать свои доходы, и при этом от них не требовали ни подтверждения кредитоспособности, ни обеспечения. По большому счёту, это было враньё. Когда один сотрудник банка Halifax Bank of Scotland предупредил начальника отдела оценки рисков Пола Мура, что банк честным путём не сможет выполнить план по продажам, тот доложил об этом правлению. Вскоре его уволили, и он стал известен как разоблачитель HBOS. 

Несмотря на боль, в конечном итоге это может оказать целительное действие. Финансовый кризис дал возможность спросить, как должна работать капиталистическая система в лице своего авангарда, вновь проанализировать основополагающие мотивы и задаться вопросом: во что надо верить? В рынок, прибыль и сам капитализм или во что-то более глубокое? Те, кто ориентировался исключительно на прибыль и «сребролюбие», которое апостол Павел считал «корнем всех зол» (1-е Послание к Тимофею, гл. 6, ст. 10), начинают понимать, что богатство в виде материальных благ — это иллюзия. Слабость человеческой природы свидетельствует, что чем больше мы имеем, тем больше хотим. Когда у Джона Рокфеллера спросили: «Достаточно — это сколько?», он якобы ответил: «Ещё чуть-чуть». Однако сейчас приходится быть бережливее и сбрасывать ненужный балласт, пока правительство урезает государственные расходы, стремясь сократить госдолг. Мы приходим к выводу, что в основе безопасности и удовлетворённости лежит не столько максимальный рост богатства, сколько вечные вопросы цели, смысла жизни и сочувствия к тем, кто богатством обделён.

Так как же спасти капитализм от него самого? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к отцу этого самого капитализма. Адам Смит в 1752-1764 гг.  заведовал кафедрой моральной философии Университета Глазго, и это, по его словам, был «самый полезный и, следовательно, самый счастливый и достойный период» его жизни. «Теория нравственных чувств» была написана им в 1759 году, за 17 лет до опубликования «Богатства народов».