- Андрей Александрович! Сейчас, если читать в интернет-изданиях прогнозы наших экспертов на самое ближайшее время наших экономистов, , кажется, что Иоанн Богослов со своим апокалипсисом был большим оптимистом. Нам предсказывают самые разнообразные ужасы.
Как Вы считаете: ситуация в стране действительно так ужасна?
- Я бы сказал, что всё сложно.
С формальной точки зрения, если сравнивать нынешнюю ситуацию c концом 80-х – началом 90-х годов, когда время действительно было тяжёлое, и мы катились не совсем понятно, куда… Да даже с концом 90-х годов, если на то пошло. Я имею в виду время сразу после кризиса 98-го года. Так вот, формально ситуация намного лучше.
Есть большие резервы, они никуда не делись. Все разговоры про дефолт, на мой взгляд, из разряда фантазий. Есть выстроенная система государственного управления. У неё есть большие проблемы с эффективностью функционирования, но она работает. На самом деле, есть политическая стабильность. И есть фактор массовой поддержки Путина населением.
С этой точки зрения, всё весьма неплохо. И проблема, на мой взгляд, не в окружающей реальности, которая сейчас намного лучше, чем во многих других странах. Проблема в головах.
- Если верить Михаилу Булгакову, то это как раз то место, где и начинается разруха.
- Да, именно так. И в этом смысле возможна определённая аналогия с 70-ми годами – началом 80-х.
Тогда тоже, на самом деле, всё было стабильно.
- Да, конечно.
- И ничто достаточно скорого краха не предвещало. Но некая похожесть в тогдашней ситуации и в нынешней была. Существовал советский проект, очень амбициозный, начатый большевиками ещё в начале ХХ века, при всей крови, которой он стоил, давший результаты. И сам факт наличия этого проекта существенно поменял мировую историю.
- Разумеется.
- Без Советского Союза не было бы тех серьёзных изменений, я имею в виду социальные изменения, которые произошли на Западе.
Само наличие подобной альтернативы, подобной угрозы подвигло элиты капиталистических стран на то, чтобы сильно поделиться тем, что у них было, со всеми остальными социальными слоями. Тем самым они обеспечили социальный мир и, на самом деле, прогресс. И в 50-е – 60-е годы не только у нас был серьёзный качественный рывок – он был и там. И там этот рывок возник и потому, что элиты до некоторой степени внедряли элементы социализма.
Если посмотреть с сегодняшней точки зрения, то та же Скандинавия оказалась в конечном счёте гораздо ближе, чем мы сами, к социализму в том его понимании, какое было у классиков марксизма.
Но у нас проблема была в том, что фактически уже в 60-е годы, может быть, даже в 50-е, стало понятно: мы проигрываем Западу в конкуренции, не с точки зрения развития военной промышленности или освоения космоса, а с точки зрения стандартов уровня жизни. Хрущев был человеком очень неоднозначным, сделавшим много хорошего, но и много плохого, но, прежде всего, остановивший сталинские репрессии, хотя сам тоже был повязан более чем. И парадокс был в том, что он, судя по всему, искренне верил в возможность для Советского Союза, каким он был в 50-е годы, за три года догнать США по производству…
- Молока и мяса.
- Совершенно верно, и ещё масла на душу населения. Но, когда он всё это инициировал и запустил, через три – четыре года выяснилось, что сделать это нельзя.
И когда его затея провалилась, то это стало началом конца.
Да, потом была косыгинская реформа, но те первые шаги к открытости, на которые пошел сам Хрущёв – с американской выставкой в Москве, с фестивалем молодёжи и студентов – давали не только информацию о Советском Союзе, о наших достижениях. Они давали информацию нашим гражданам, о том, как живут люди там. И информация была неутешительной: выяснилось, что мы, очень много чем пожертвовав, пройдя через страшную войну, построив атомные станции, создав самую сильную армию, атомные бомбы, живем в разы хуже, чем люди в той же побеждённой Германии.
Это было очень серьезным позывом к реформам. Но власть, столкнувшись с «пражской весной» 1968 года, предпочла законсервировать то, что было, сделав вид, будто ничего не происходит. И в этом была определенная похожесть того, что произошло тогда, с тем, что происходит сейчас.
Тогда нам помогла нефтяная рента – скачок цен на нефть 1973 - 1974 годов. Итогом его стали 15 лет некоего стабильного состояния, когда ничего не происходило, хотя что-то уже начинало рушиться. И рушилось, в первую очередь, в головах. По сути дела идеологический проект стал сыпаться. Лидеры страны на партийных съездах говорили правильные слова, и это транслировалось по телевидению, но даже их непосредственные подчинённые у себя на кухнях называли вещи своими именами. И проблемой, на самом деле стало то, что советская элита оказалась неспособной выработать какой-то другой проект, какую-то другую идею, которая была бы воспринята обществом и позволила развиваться дальше.
Кончилось это 80-ми, когда, на самом деле, один проект был предложен. Это был проект так называемой либеральной демократии. Младшее поколение советской интеллигенции и младшее поколение номенклатуры, используя определённый набор идей, взятых у победившего в идеологической конкуренции Запада, предложили эти идеи сначала для СССР, потом для России. На этой основе и предлагалось создать новую модель развития общества.
Безусловно, часть людей, предлагавших данный проект, в это верили. И тот же Гайдар, например, был одним из них. Но проблемой оказалось то, что большая часть «действующих лиц», включённых в процесс и получавших от него выгоду, на самом деле, в эти идеи не верили.
- Они использовали эти идеи в качестве средств к обогащению.
- Да, конечно. Главная проблема позднесоветской и постсоветской элиты в том, что она была максимально цинична. Если в 50-е годы люди типа Хрущева верили в провозглашаемые ими идеи, то люди 70-х годов, работавшие в партийном аппарате, комсомольские аппаратчики 80-х ни во что это уже не верили. Они понимали, что это – болтовня, демагогия и так далее, и работали сами на себя. А для страны чревато, когда элита работает только на себя. И то, что мы получили в 80-е годы, в 90-е, было результатом как раз этой моральной деградации элиты.
И эта ситуация никуда не делась, она такова и сегодня.
Но парадокс был в том, что в 90-е годы стал реализовываться другой проект. Либеральная демократия была неким лозунгом, предназначенным для продажи народным массам, а также западным спонсорам, дававшим нам кредиты. На самом деле, люди, формировавшие новую российскую элиту, хотели выстроить (и к концу 90-х годов они это более-менее чётко осознали) некий вариант олигархического капитализма, при котором они управляли бы страной и получали бы ренту, а все остальные существовали бы в меру собственных сил и возможностей, довольствуясь остатками «пирога», поделенного между представителями высшей элиты. И всё это прикрывалось видимостью демократии, хотя никакой демократии и в 90-е годы уже не было. В начале их ещё была, а в середине уже не было.
По сути дела, такой капитализм был сформирован к середине 90-х. Конечно, он был ещё нестабилен, в связи с целым рядом факторов, в частности с факторами ренты. Существовали структурные и ценовые диспропорции, унаследованные от Советского Союза с его плановой экономикой. Были очень занижены цены на сырьё, но были завышены цены на все конечные продукты. Это было специфической особенностью советской системы централизованного ценообразования.
В итоге очень выгодно было импортировать в страну любую готовую продукцию – и сложную, и простую, типа текстильной. И одновременно было очень выгодно экспортировать всё сырое. Но эти ценовые диспропорции стали в итоге сглаживаться. Возьмем тот же феномен челночного импорта, дававший кусок хлеба миллионам людей. И характерно, что уже к середине 90-х годов возможности этого бизнеса очень сильно уменьшились.
- Его в итоге просто целенаправленно уничтожили, чтобы не мешал крупным компаниям.
- Нет, скорее тут как раз свою роль сыграла «конкуренция без правил», которая сначала привела к 10-кратному спаду производства в российской текстильной промышленности, а потом стала «съедать» и самих челноков. Когда к 1997-1998 году маржа в этом секторе упала до 20-30%, всерьез продолжать этот бизнес могли уже только крупные игроки.
Но возвращаясь к факторам ренты в тот период – естественно, был ресурс приватизации, но после залоговых аукционов всё серьезное, что можно приватизировать, по сути, было приватизировано.
Был фактор заниженного валютного курса, но опять же к середине 90-х он стабилизировался, и то, что из него можно было выжать, уже в основном выжали.
Была игра с ГКО, когда играли с задолженностью бюджета. Но и этот ресурс был не бесконечен.
Был, наконец, такой ресурс, как займы МВФ, Всемирного банка и так далее. Но их тоже выжали.
И кризис 1998 года был связан с исчерпанием ресурсов, на которых построенная в начале 90-х система держалась. В итоге эта система сломалась. Это был острый экономический и политический кризис. Но не менее важно, что это также был идеологический кризис.
Продолжение следует.
Беседовал Владимир Володин